В Теорию культуры

На Главную страницу

 

 

К 1-й лекции по теории современной культуры

 

 

2-я  ЛЕКЦИЯ

ПО ТЕОРИИ СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЫ

 

                                                                                               Инкорпорация в культуру объектов природной среды

                                                                                                                      Методы культурного освоения окружающего мира

 

 

 

В культурное пространство входят не только предметы, созданные человеком. Всё, на чём останавливается человеческий взгляд, всё, что выделяется им из общего фона окружающего нас мироздания, сразу же получает особый смысл, превращается  в отношения, а стало быть, приобретает культурное значение.

Алмаз за пределами культуры – просто камень, не самый красивый на вид. Внимание человека, умения, которыми он обладает, а также те свойства алмаза, которые оказываются востребованы человеком, превращают невзрачный камень в значительную ценность, – настолько значительную, что иногда человеческая жизнь оценивается дешевле. А вот в годы послереволюционной разрухи драгоценности часто меняли на хлеб. Существовавшая прежде система человеческих отношений распалась, а в той, что возникла, важным было совсем другое. Речь шла, прежде всего, о выживании. Культура съежилась, упростилась; отношения, которые воплощали в себе драгоценности, оказались утраченными.

В поле культуры вбирается не только то, что человек может превратить в вещь, уровнять с созданными им предметами, но и объекты совсем другой природы. Культурно осваивается среда человеческого обитания. Наша привычка давать имена тому, что нас окружает, как раз по своей сути и есть деятельность по окультуриванию физического пространства.

Рассмотрим механику этого процесса. Есть такой приток Яузы – Каменка, небольшая речка длиной 7 км. Легко представить, почему она получила своё  название – из-за того что течет по камням. Простая этимология и довольно распространённое название – одноимённых речек в России много. Впрочем, человека, который жил у этой Каменки интересовала именно она, о её тёзках он и знать-то не знал. Идя за водой, полоскать бельё, поить коня, – да мало ли по какой надобности, он смотрел на её камушки, и когда ему потребовалось сказать о ней, отличая её от других речек, возникло  именно такое название. Так Каменка перестала быть просто рекой и попала в культурное пространство этого человека, то есть стала элементом его отношений с другими людьми.

Интересно, что выше по течению Каменку называли по-другому – Берёзовка. Там жили другие люди, с другими ассоциациями. В их культурном пространстве была речка Берёзовка. Было время, когда 7 километров было достаточным расстоянием для существования разных культурных пространств.

Однако люди общались. Так или иначе, им требовалось достигать взаимопонимания, а значит однозначности. Какое-то из имён должно было победить. Победило то, что находилось в более развитом культурном пространстве, то есть образованном людьми с более интенсивными отношениями. А тот факт, что до нас дошёл и второй вариант названия, означает, что в момент его попадания в письменные источники ещё были люди, чей культурный горизонт не слишком часто пересекался с основным вариантом, то есть люди с миром культуры, не превышавшим 7 километров.

Каменка – маленькая река. Такие объекты местного значения не задерживаются в исторической памяти. Вымерла деревня на берегу речки, пришли другие люди, с другой культурой – и начнется освоение мира заново. Речка для них окажется безымянной и получит из новых рук новое имя. И сколько раз так уже было, никому неизвестно.

С более крупными объектами дело обстоит по-другому.  Та же Яуза, в которую впадает наша Каменка, сохраняет своё имя на протяжении многих веков. Поэтому и имя её для нас непрозрачно. Не русский народ его дал. Того народа уж нет, а имя осталось. Чужое имя.

Такие чужие имена встречаются вокруг нас довольно часто. Для культуры это – вызов. Люди сталкиваются с названием, которое для них ничего не говорит; оно неудобно, словно валун, оказавшийся посреди распаханного поля. Возникает потребность культурного освоения чужеродного элемента, включения его на равных правах в собственное культурное пространство.

Тут возможны разные варианты.

Исторические события часто оказываются в роли прожекторов. Кто бы знал о том или ином месте, не случись однажды там нечто неординарное, имеющее значение для судьбы того или иного народа. А вот случилось, и словно высветило пространство – запало оно в историческую память, стало предметом внимательного изучения. И в этом ярком свете оказывается заметным то, на что в другой раз мы, может быть, и внимания бы не обратили.

Случилась Бородинская битва. Обыкновенная среднерусская местность вдруг стала полем исторического сражения. И всё, что имеет отношение к этому полю, сразу же оказалось в центре внимания. Обнаружилось, что в зоне боевых действий протекает две реки с символичными названиями – Колоча (или Колочь) и Война. Значит, когда-то в прошлом, здесь уже кипела битва, что и нашло отражение в именах рек. Значит, не случайно колесница войны 1812 года сделала свою остановку именно здесь.

Версия с повторением событий поэтична и этим крайне привлекательна. Однако не может быть принята однозначно: названия рек по соседству имеют неславянское происхождение, почему же именно эти не сохранили своих дославянских имён? Скорее всего, мы имеем здесь дело с так называемой народной этимологией.

Человек, слыша и поневоле употребляя незнакомое слово – а как обойтись без названия? – неизбежно пытался сделать его более понятным, наделить каким-никаким смыслом и адаптировать к привычному произношению. И если в родном языке находилось близкое по звучанию слово, оно легко вытесняло исходную чужеродную форму. Происходило «окультуривание» названия.

Поскольку названия многих рек в этом районе  имеют мордовские корни, можно предположить, что и Колоча имеет мордовское происхождение. Есть такое мордовское слово «колыця», что означает «колдун». Может быть, таким и было предыдущее имя этой реки. Достоверного знания у нас нет – история любит загадки, а шпаргалок с ответами не даёт.

Впрочем, для включения объекта в культурное пространство достоверное знание не требуется. Вот, например, задумался летописец, почему город Киев Киевом назван. Мы можем только комментировать его аргументы, других внятных источников у нас на руках нет. Киев-град – город некоего Кия, это понятно. Но кто такой Кий? Скорее всего, князь, местный властитель, основавший город. Летописец честно приводит и другую, известную ему версию, что Кий был лодочником-перевозчиком; по крайней мере, существовал Киев перевоз. Но известно, что Кий ходил на Царьград, а руководить военным походом – дело не перевозчика…

Личность Кия, таким образом, становится ключевой. Это своего рода точка отсчёта истории русского государства. Хочется узнать о Кие побольше, какие-нибудь подробности из его жизни. И летопись сообщает нам о его семье, о том, что у него были два брата – Щек и Хорив и ещё сестра Лыбедь.

Любопытно, что эти имена также имеют и географическое воплощение. Мы и сейчас можем указать на гору Щековицу (Щекавицу) и реку Лыбедь; ведутся, правда, споры, какая из киевских гор могла носить раньше имя Хоривицы, однако нам ничто не мешает думать, что такой объект присутствовал в географии древнего Киева. А вот существовали ли в действительности Щек, Хорив и Лыбедь как исторические персонажи – большой вопрос.

Тут два варианта.  Либо братья князя имели свои уделы, получившие впоследствии имена хозяев (закрепилось же название Лотарингии за уделом Лотаря, сыном Людовика Благочестивого). Либо легенда персонифицировала названия киевской географии. В последнем случае мы получаем пример ещё одного способа культурного освоения мира.

Легенды и мифы, привязанные к тому или иному месту, делали его своим уже без оглядки на чужеродность названия. Миф сильнее фонетики: непрозрачный смысл слова перестаёт быть проблемой, поскольку благодаря мифу имя становится не просто словом, а неким символом – знаком, указывающим на целую историю, то есть на сам миф.

Вот, например, Дунай – великая река. Потерять имя подобной реки практически невозможно. Невозможно также подобрать близкий по звучанию осмысленный аналог в своём языке – Дунай течёт по землям многих народов; столкнувшись с кем-нибудь из соседей, поневоле услышишь правильную исходную форму. Потребность же в культурном освоении остаётся..

И вот возникает легенда о происхождении Дуная; в русской культуре она получает форму былины. Дунай – это богатырь, который в одном из походов обретает себе жену-поляницу. Поляница в мире былин – девушка-богатырка, и жена у Дуная практически не уступает ему в силе, а в меткости даже превосходит своего мужа. На пиру она попадает в мишень у него на голове. Самолюбие Дуная уязвлено; он хочет доказать, что стреляет не хуже, и заставляет жену встать на то же место с мишенью, хотя она, понимая, что Дунай обязательно промахнётся, умоляет его не делать этого. Одна стрела перелетает, другая не долетает, третья попадает ей в грудь. Видя, что он убил жену, Дунай кончает жизнь самоубийством, и из его крови берет своё начало река Дунай.

Таким образом, имя реки объясняется через имя богатыря. Вопрос о человеческом имени уже не поднимается. Окружающее пространство культурно усвоено. При этом совершенно необязательно считать рассказанную историю подлинной. Культуре не требуется достоверных историй, достаточно просто того, что истории есть. Столкнувшись с мифом о происхождении того или иного природного объекта, повествующего, например, что такая-то гора – это окаменевший великан, не стоит сразу думать, что предки здешнего народа верили в великанов; возможно, речь идёт о чисто поэтическом образе. Была потребность в культурном освоении горы, и в ответ на неё возникла поэтическая история. В результате гора вошла в культурное пространство народа, а историю с самого начала рассказывали как литературу.

Впрочем, подлинные истории воспринимаются культурой ничуть не хуже придуманных, даже лучше. Сопереживание литературным персонажам (героям легенд) довольно поверхностно, случившееся же в рамках исторической памяти народа трогает за живое. В этом отношении показательна классическая цитата: «Москва… как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нём отозвалось!»

. Пушкинский возглас – сам по себе немалое свидетельство роли Москвы в русской культуре. Сегодня, наверное, найдутся желающие поспорить с Пушкиным – Москву не любят, такова цена современных российских диспропорций. Однако даже желание спорить о роли Москвы тоже своего рода признание: о том, что не имеет значения, спорить не хочется.

Но поставим Москву в контекст нашего исследования. По всей видимости, город своим названием обязан реке Москве. Имя это – не славянское, этимология его неясна. Никаких ассоциаций по созвучию в русском языке оно не вызывает. Но есть ли проблема культурного освоения объекта? Нет такой проблемы.

Волею исторической судьбы сельцо Москва оказалось узловым центром русской действительности. Культурное поле теперь отмеряется от Москвы, как прежде оно отмерялось от Киева. Происходящее в Москве свершало саму культуру, задавало общерусские культурные ориентиры. На этом фоне чужеродность имени оказалась деталью настолько мелкой, что не воспринималась сознанием. Москва не требовала отсылки к другим смыслам; она сама стала одним из существенных понятий русской культуры, символом первой величины.

 

 

К 1-й лекции по теории современной культуры