Вы находитесь на сайте Культуролог
Присылайте свои отзывы, комментарии, статьи: kulturolog@narod.ru

УМИРАЮЩАЯ АРХАИКА

(культурологические заметки о нашей деревне)

Андрей Карпов

Сегодня общепринято ужасаться состоянием нашей деревни, что бы под ней ни понималось – собственно убогость полувымерших поселений или сельское хозяйство как отрасль производства, готовое  загнуться от очередного порыва экономического ветра. Действительно печально: повсеместная деградация, разор и запустение. Ну, может быть,  кое-где кое-что и выделяется светлым пятном на этом мрачном фоне, но общее настроение – печаль, бередящая сердце русского патриота.

Я тоже русский патриот, и моё сердце тоже болит, когда я пересекаюсь с русской глубинкой. Но в том-то и дело, что я с ней только пересекаюсь, поскольку живу в Москве, в Москве же и зарабатываю себе на хлеб насущный (который, как известно, печется в основном из импортного теста). И все, кто в книгах ли, в СМИ ли плачут по русской деревне, - по прописке своей горожане и трудятся отнюдь не в сельском хозяйстве.

Весьма симптоматично. Не буду обвинять авторов в предательстве интересов российской государственности, - мы все не такие уж плохие люди (хотя так или иначе пытаемся переложить проблемы села на чужие плечи). Просто проблема гораздо фундаментальнее, чем кажется на первый взгляд.

Дело вовсе не в том, что сельское хозяйство у нас плохо обеспечено экономически – скудные возможности привлечения средств, несправедливые закупочные цены посредников, низкий уровень государственной защиты и прочая, и прочая, и прочая… Все эти факторы, конечно, существенны, но даже если бы всё было иначе, особого бы подъёма села не случилось. Маргинальность сельского хозяйства по отношению к другим отраслям экономики таким образом не излечима. Её нельзя списать на ошибки и плохое оперативное управление. При желании можно вытянуть целую цепочку управленческих катастроф: отмена крепостного права (привела к возникновению городского пролетариата), столыпинские реформы (ликвидация общинного уклада), революция и падение сословных границ, создание колхозов как основания советской власти в деревне и их разорение при падении этой власти. Да и при крепостном праве всё было из рук вон плохо:

«Везде невежества убийственный позор.

      Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой,

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

      Неумолимого владельца.»         (А.С. Пушкин «Деревня»)

Отсчёт ошибок в сельской политике можно начать с любого момента и подобрать из общего списка те, что лучше подходят к идеологической ориентации исследователя. Это только вершина айсберга. Уровень, на котором действительно укоренена  проблема деревни, - культурный, и это глубинный уровень.

Культура города противостоит культуре деревни. С этим, вроде бы, согласны все. Но как мы воспринимаем эти культуры, особенно когда находимся в границах «деревенского» дискурса?

Городская культура – холодная, асфальто-бетонная, машинно-антиэкологическая, наконец, это просто культура наживы. А культура деревни – это наши истоки, корни народа и государственности. Деревня питает город, содержит, а, вернее, держит его.  Деревня – это основание, а город – надстройка.

Определённая, сермяжная правда в таком противопоставлении есть. И всё же, ещё раз замечу, ругая город, мы предпочитаем (по факту) связывать свою жизнь с ним, а не с деревней. Город – наша злая реальность. Он - центр тяготения нашего рацио, деревня же проходит, скорее, по ведомству сердца. Нормальный русский человек любит деревню.

То же стихотворение Пушкина:

«Я твой  (это обращение к Деревне) : люблю сей темный сад

      С его прохладой и цветами,

Сей луг, уставленный душистыми скирдами,

Где светлые ручьи в кустарниках шумят.

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озер лазурные равнины,

Где парус рыбаря белеет иногда,

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

      Вдали рассыпанные хаты,

На влажных берегах бродящие стада,

Овины дымные и мельницы крилаты;

   Везде следы довольства и труда...»

У Фета читаем:

«Люблю я немятого луга

К окну подползающий пар,

И тесного, тихого круга

Не раз долитой самовар.

Люблю я на тех посиделках

Старушки чепец и очки;

Люблю на окне на тарелках

Овса золотые злачки»  (А.А.Фет «Деревня»)

Стоит копнуть любого поэта, и сразу же натыкаешься на это «люблю». Вот еще, например, И.С. Тургенев, даже и не в поэтах числящийся:

«Люблю я вечером к деревне подъезжать,

Над старой церковью глазами провожать

   Ворон играющую стаю;

Среди больших полей, заповедных лугов,

На тихих берегах заливов и прудов,

   Люблю прислушиваться лаю

Собак недремлющих, мычанью тяжких стад,

Люблю заброшенный и запустелый сад

   И лип незыблемые тени»

Несложно заметить, что изъявляемое в этих примерах чувство – любовь извне. Потому-то эти, грубо говоря, барские стихи до сих пор находят отклик в душе современного деклассированного горожанина. Наша любовь к деревне такая же внешняя. В том ракурсе, при котором город – реальность, деревня – это наша мечта.

И пока мы видим деревню в ореоле мечты, нам не разобраться с тем, что действительно с ней происходит.

Город воспринимается нами адекватно; мы обсуждаем его в терминах сегодняшнего дня, а обращаясь к деревне, непроизвольно скатываемся к архаическому восприятию. Деревня по-прежнему представляется нам эдаким Микулой Селяниновичем, чья богатырская сила, принятая от земли в тяжком, но благодатном крестьянском труде, превосходит силу княжьего войска, то есть аппарата государственного управления. Только занедужил наш богатырь. Надо найти волшебное средство, что вернёт ему силушку, и всё встанет на свои места.

Попытаемся покопаться в основаниях этой архаики. Первый конструкт, с которым приходится сталкиваться, это – образ земли-кормилицы.

В архаической культуре голод всегда рядом. Это - неизбывная угроза, которая  связана с низкой эффективностью хозяйствования, отсутствием социальной системы запасов, политической и физической уязвимостью жителя деревни. В структуре потребления человека архаической культуры продукты сельского хозяйства занимают основное место. Именно поэтому базовым способом производства того времени было натуральное хозяйство. В определённом пределе, всё, что человеку необходимо для жизни, он мог получить от земли. Была бы в его распоряжении эта земля! Отсюда земля, особенно обработанная, приобретает чуть ли не сакральную ценность.

Теперь посмотрим, как обстоит дело сегодня. Уровень потребностей и, соответственно, уровень потребления современного человека гораздо выше. Доля прямых продуктов сельского хозяйства в общем потреблении невелика, можно даже декларировать обратную зависимость – чем выше уровень жизни, тем она ниже.  Ожидания людей направлены в сторону роста уровня жизни, а это значит, что сельское хозяйство неизбежно находится на периферии интересов современного человека. Ему не просто всё равно, ему очень не хочется обращать на сельское хозяйство внимание.

Поэтому можно сколько угодно негодовать, что нынешняя школа не знакомит детей с тем, как растёт хлеб, доится молоко, несутся яйца и т.п.  Школа не может навязать сельское хозяйство ученику, это было бы движением против потока.

К тому же связь между колосящимся полем и хлебом на столе вовсе не очевидна. В условиях глобальной экономики, резервации продовольствия в различных видах (сок и молоко в порошке и т.п.) не удивительно, что в сознании обывателя существует семантический разрыв между полем и магазином. Неурожаи  сказываются на запасах продовольствия, а вовсе не на столе. Да, запасы сказываются на ценах, а цены на потреблении, но на уровень цен влияют не только запасы, так что и эта зависимость смазана.

Ещё один конструкт архаического сознания, влияющий на образ деревни,  это тождество «моя земля – моя страна». Когда автор Слова о полку Игореве восклицал: «О, Русская земля, а ты уже скрылась за холмом!», он не мог разделить землю как средство производства от земли как места проживания. Сегодня мы возмущаемся тем, что землевладельцы легко продают свои наделы иноземцам – родину продают! Ничего удивительного: в современном сознании подобного тождества нет.

Свободная земля в лесной зоне изначально появилась благодаря подсечно-огневому земледелию. Лес – чужая среда для земледельца, и даже враждебная. Крестьянин предпочитал пользоваться лесом по опушкам, а сердцевина, чащоба оставалась вотчиной зверя и нечисти. С лесом крестьянин боролся. Вырубал, жёг, землю вспахивал; где пахал-сеял, там же и селился. Вот корень связки земля-страна: где поле с хлебушком или репой, там и дом недалече.

Да и вообще, натуральное хозяйство предполагало привязку жилья к средству производства. За дальним полем не очень-то углядишь, а без хозяйского глаза и птицы поклюют, и люди разворуют.

Современный человек мобилен, живёт, где хочет. Технологии позволяют работать дистанционно. Вон у нас даже губернатор ухитрялся Чукоткой из Лондона управлять. Архаическая связка больше не воспринимается сознанием.

Наконец, в образе деревни огромное значение имеет чувство социальной общности, общности с умершими и живыми. Моя земля  - не просто моя страна, это моя родина и отечество.

Общность создаётся историей. История же – не только связь с прошлым, это и единая судьба в настоящем.

Деревня часто противопоставляется городу в количестве межличностного общения. В деревне все знают всех; все здороваются; искони (сейчас это во многом утрачено) деревня часто действовала как единый организм, решая проблемы сообща («всем миром»). В городе мы не всегда знаем даже своих соседей по лестничной  клетке.

Это свойство деревни тоже архаично. Земля, взятая потом, а порою и кровью, - основное богатство. На богатство могут покушаться. Его надо защищать. Наиболее уязвимы одиночки, поэтому крестьяне, осваивая землю, жались друг к другу, прятались за общую изгородь, за которой в случае опасности отсиживались плечом к плечу. Так возникала община. В добровольности организации общины - корни национального самоуправления.  Для защиты община содержала профессиональных  военных – князя с дружиной; отсюда – первые ростки государственности.

Рядом с деревней всегда есть погост. Хоронить за десять вёрст возить не будешь. Эта близость мёртвых – самая наглядная привязка крестьянина к земле. Через погост и строилась вся русская государственность.

Пока крестьянин кочевал за полем, мёртвых сжигали или спускали по рекам в ладьях, так как не предполагалось, что когда-нибудь придётся вернуться на прежнее место. Более прогрессивное земледелие дало возможность обрести кладбище  как визуализацию личной истории. Теперь земля стала землёю предков, Отечеством. Где крестьянин родился, там ему и судьба умереть. Вот и ощущение Родины. «Где родился, там и пригодился», - говорит пословица.

Сегодня всё не так. Накопил денег – перебрался в город. Купил или снял жильё – переехал в новый квартал. Расстояние – не преграда. Броуновское брожение индивидуальностей образует современный мир.

Началось это у нас ещё до советской власти, но именно в СССР перемещение масс стало государственной политикой: Давыдов из Ленинграда, один из двадцати пяти тысяч партийных рабочих, едет строить колхоз («Поднятая целина»); комсомольцы бросаются на распашку земель Казахстана, на всесоюзные стройки; выпускники ВУЗов по направлению могут оказаться в любом уголке страны. Наконец, нельзя не сказать и о ГУЛаговской машине перемещения населения.

Корневые ниточки оборвались. Семьи раскиданы, теперь даже – по разным странам. Нет общности ни с живыми, ни с мёртвыми. В конце концов, раз в год можно приехать на любую могилку, где бы её ни определила оставить судьба. В мегаполисе, кстати, на кладбище приходится ездить особым порядком, - быстрее, чем за полдня не обернёшься.

Итак, приходится  констатировать, что конструкты, порождённые архаической культурой, сегодня нежизнеспособны. Вместе с ними мы теряем часть русской души. Поэтому сознание цепляется за них. Мы романтизируем образ деревни – это своего рода компенсация нашей утраты. Но наши поступки мотивированы совсем другим. Дискурс ещё продолжает оперировать архаическими смысловыми связками, но давление реальности возрастает, и с каждым десятилетием сохранять благие иллюзии всё сложнее. (Прямо-таки смена парадигм в полном соответствии с теорией Куна). Слишком уж велик разрыв в уровне жизни между городом и деревней.

Ещё, к примеру, у Достоевского в «Братьях Карамазовых» герой, от лица которого ведётся повествование мог сказать: «наши мещане – почти что те же крестьяне, даже землю пашут». Однако в коллекции Даля уже есть пословица: «городское телятко разумнее деревенского дитятки». Сегодня разрыв между городом и деревней не только более бросается в глаза, он стал сущностно глубже.

Труд в деревне более тяжёлый, чем труд в городе. Крестьянский труд – неизбежно физический. Как бы ни говорилось о том, сколько нервной энергии сжигает биржевой маклер, сам он вряд ли захочет переквалифицироваться и начать, к примеру, холостить быков. Сельское хозяйство и чисто теоретически  поддаётся механизации, автоматизации и компьютеризации  гораздо меньше, чем другие отрасли экономики.

Далее, крестьянский труд неизбежно более грязный. Земля – хоть и кормилица, а к сапогам липнет. Евроремонт в коровнике не избавит от запаха навоза. Природа возьмёт своё. «Мажь мужика маслом, а он всё дёгтем пахнет» (народная мудрость).

В культурном отношении деревня – своего рода гетто. Деревенская жизнь по определению связана с рядом ограничений, и современный человек уже не может их просто не замечать. Сегодня наиболее болезненно воспринимается следующее:

- ограничение в модусах потребления. Легко купить то, что продаётся в ближайшей торговой точке. Такая точка часто одна, и ассортимент в ней небогат. Многое из того, что показывают по телевизору, в деревне не продаётся, а закупаться в городе можно всё же не каждый день. Ещё более это относится к услугам. Например, медобслуживание на селе или отсутствует вовсе или уж есть какое есть. На процедуры в город ездить не будешь. Городской житель может выбрать своему ребёнку школу, а крестьянин? Очное высшее образование – это исключительно город.

- ограничение в отдыхе. Полноценное крестьянское хозяйство требует  полной отдачи. Корову доить или кур кормить надо и в субботу и в воскресенье. Горожанин может попросить соседа приглядеть за своим котом и уехать на море. С крестьянским хозяйством подобный фокус невозможен. В итоге деревенское население потихоньку избавляется от личного хозяйства, стараясь его сделать менее обременительным, и само оказывается всё менее привязанным к земле.

- ограничение в модусах досуга. Чем больше город, тем больше возможностей развлечься, а в деревне стандартный набор развлечений – водка да телевизор.

- ограничение в новизне. Современный мир излишне суетлив. Но именно эту суету телевидение несёт в массы. На её фоне размеренность деревенского уклада выглядит кладбищенским застоем. Реакция сознания – сначала скука, а с годами – тоска.

- ограничение в информации. Деревенский житель меньше знает, чем горожанин. Традиционные две программы телевещания делают его излишне доверчивым. В результате его проще обмануть, что регулярно делают и злые люди, и государство. А кому нравится всё время быть в дураках?

- ограничение в общении. Новых персоналий в деревне крайне мало. Вся жизнь проходит в кругу одних и тех же лиц. К этому можно привыкнуть, иной раз это даже нравится. Но надо помнить, что абсолютная замкнутость коллектива – это тюрьма.

И, наконец, при всём притом сельскохозяйственный труд неизбежно хуже оплачивается. Народ давно это подметил: «от крестьянской работы не будешь богат, а будешь горбат».

Никаким государственным управлением тут ничего не сделать. Потому как продукты питания должны, просто обязаны стоить сравнительно дёшево. Ибо стоить действительно дорого они могут только в ситуации острого дефицита, которая имеет и более обыденное название – голод. В нашей истории уже не раз драгоценности меняли на хлеб, и мы знаем, какие при этом должны быть условия...

Тяжело и невыгодно трудиться на земле. Что ж удивляться, что основной вектор устремлений – вырваться из деревенской жизни. Дети сельчан (и дети детей, в том числе и вздыхающие теперь по деревенской жизни) оказались в городе не просто так; как правило, это происходило с родительского благословения. Программа закладывалась со школьных лет: будешь успешен – уедешь в город. И наоборот: уехал в город – значит успешен.

Однако как бы ситуация ни воспринималась с уровня обывателя,  в масштабах государства сельское хозяйство необходимо. Еда нужна. Кушать хочется всем, и власть имущим тоже. Можно, конечно, покупать продукты за границей, но с политической точки зрения это недальновидно – мало ли что может случиться: деньги кончатся, война с заграницей начнётся или – и тамошняя деревня тоже в город подастся. В чужом доме особо не пораспоряжаешься, проще в своём. И государство всячески пыталось удерживать утекающую крестьянскую массу.

Наиболее эффективно в этом плане было крепостное право, но пришлось отменить. Далее в ход пошли административные штучки – паспорта, подорожные; крестьянину было ой как не просто покинуть свою деревню. Эту практику продолжила и советская власть. Чуть раньше я говорил о культивируемой в СССР мобильности населения. Но власть хотела, чтобы эта мобильность была управляемой. Перемещение (во благо государства) – полезно, свобода (с точки зрения власти – произвол) перемещения – вредна. Поэтому крестьянам долгое время не выдавали паспортов. Ну и, конечно, эффективнейшим ограничителем был институт прописки.

Не помогло. Деревня просачивалась сквозь пальцы, как бы власть ни пыталась сжать кулак.

Сегодня, вроде бы, в ходу идеология глобального мира, зажимать свободу перемещения уже неприлично. От принудительной консервации приходится переходить к политике пряников. Деревню пытаются модернизировать, сделать вид, что жизнь в деревне почти что городская. Тут можно выделить:

- газофикацию. Это позволит сделать деревенскую жизнь чище, а труд деревенской женщины – проще. Первым шагом в этом направлении была электрификация, хотя до сих пор есть деревни, куда не подведено электричество.

- дорожное строительство. О дорожной доступности сейчас говорят с самых высоких трибун. Сюда же надо добавить транспорт. Сейчас об этом  как-то подзабыли, но в советское время власть сознательно вела к тому, чтобы в каждом хозяйстве был мотоцикл или автомобиль. С помощью дорог и транспорта должна быть прорвана территориальная изоляция.

- развитие дистанционных форм торговли и обучения. К этому же пункту можно отнести всяческие передвижные сервисы – магазины и аптеки на колёсах, передвижные поликлиники, библиотеки и т.п.

- связь и интернет. Мобильная связь потихоньку пропитывает деревню, правда в последнее время строительство новых базовых станций замедлилось. Конкуренция операторов переместилась из зон покрытия в маркетинг.

Всё это, конечно, хорошо, и тем, кто остался в деревне от этого будет польза, но по большому счёту речь идёт об обезболивании, а не лечении на выздоровление. Как бы государство ни создавало в деревне подобие городской жизни, культурный разрыв, причём очевидный, бросающийся в глаза, по-прежнему сохранится. Тенденция бегства за успехом в город – тоже. Деревня умирает.

Заброшенные дома то и дело горят, несмотря на подведённое к ним электричество. Горят даже в деревнях, стоящих на магистральных шоссе. Они будут так же гореть и после того, как на участок подведут газ, - может быть, не сейчас, а лет через 15, когда сменится экономически господствующее поколение; и мы увидим, насколько опустела наша деревня.

Выживают, развиваются и даже процветают лишь те деревни, которые изменили своей деревенской сущности, переродившись в дачные посёлки. Дачники вдыхают в них жизнь, привносят из города деньги и даже, в определённом смысле, включают деревню в городскую инфраструктуру.

Ибо человеку нужна природа. Городские джунгли, такие комфортные экономически, органически чужды даже самому убеждённому урбанисту. Мы все тоскуем по солнцу, небу, зелени, горизонту, даже если боимся самим себе в этом признаться. Дача – способ заиметь себе частичку природы, сохранив своё базовое городское состояние.

Но дача - это не деревня, поскольку дачник не занимается сельскохозяйственным производством профессионально. Даже если он копается в земле у себя на участке, всё равно это, по большому счёту, игра. Ни один дачник не способен обеспечить своё существование этим землепользованием, да он и не ставит себе подобной задачи - игра есть игра, и надо соблюдать её правила. И хотя территории, где деревни трансформировались в дачные посёлки, выглядят экономически небезнадёжными, в масштабах государства они представляют собой безвозвратные потери в сельскохозяйственном строю. Земля выводится из севооборота, скотные хозяйства закрываются, сельскохозяйственная продукция в эти населённые пункты доставляется из других мест (на самом деле – из города). Такой вот экономический анекдот.

Нарисованная мной картинка не радует и даже пугает меня самого. Хотелось бы после разбора всех этих негативных тенденций увидеть какой-нибудь позитив. Но, увы, путей выхода из тупика крайне мало. Возможно, сначала надо как следует осмыслить проблему коллективным сознанием, а потом в обществе возникнут и идеи по её разрешению. Сходу я могу предложить лишь следующее.

Необходимо признать, что деревенский уклад как базовый для организации сельского хозяйства морально устарел. Исходя из этого, нужно пересмотреть государственную политику. Мелкие населённые пункты ликвидировать или полностью лишить господдержки. Ликвидация бесперспективных деревень при советской власти была шагом в правильном направлении, но мерой явно недостаточной, поскольку бесперспективна сама Деревня. Нет смысла вкладывать деньги в сельскую инфраструктуру – это просто растрата фондов. Население необходимо переместить в город, в исторической перспективе это выйдет дешевле.

Сельское хозяйство придётся привязать к городам. Для этого надо будет изменить структуру земельного фонда. В настоящее время земля вокруг городов используется для дачной и промышленной застройки, от этого надо будет отказаться. Государство должно будет применить силу и прекратить эту практику, земли изъять и передать под сельское хозяйство. Промышленность и вся инфраструктура должны умещаться внутри городов. Если же ресурс города для дальнейшего наращивания мощностей исчерпан, промышленность должна выводиться в другие (новые) города, т.е. выступать градообразующим фактором (как это и было в СССР). При этом не должны возникать города-спутники, так как они занимают земли, подлежащие сельскохозяйственному использованию.

Дачные массивы должны быть равноудалены от городов. Отдыхать люди могут ездить и более чем за 100 километров, организовать же работы в полях в рамках сельского хозяйства на таких расстояниях управленчески сложно.

Подобный проект глубокой перестройки территориального размещения экономики выглядит утопично, и прежде всего потому, что сегодня у российской власти нет видения перспективы и воли к масштабным решениям. Однако оставить всё как есть и заниматься лишь снятием остроты проблемы это – не альтернатива. Настоящая альтернатива, которая скоро начнёт заявлять о себе, поистине ужасающа, и имя ей – голод.

Голод  опрокинет сложившуюся систему ценностей. Быть на земле, производить продукты питания станет выгодно. Жизнь в городе станет  трудной, а вероятность смерти – высокой. Голод возродит Деревню,  перевернёт направление миграции, деурбанизирует Россию. Мы получим своего рода возврат в архаику, и все конструкты, о которых мы говорили, обретут новую жизнь.

Однако цена за такую прививку базовых ценностей будет слишком высокой. Мне не хотелось бы её платить, а вам?